ААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААА!!!!!!
ДДДДДААААААААА!!!!!!
Я ЭТО СДЕЛАЛА!!!
Написала Венецию.
(Перепостите, пусть как можно больше народу прочитает!)
ДДДДДААААААААА!!!!!!
Я ЭТО СДЕЛАЛА!!!
Написала Венецию.
(Перепостите, пусть как можно больше народу прочитает!)
Венеция уходит под воду. (часть 1)
Идея : Писалось под вдохновением нескольких разговоров с друзьями. Идея совместная, персонажи, конечно же, не мои, и стихи тоже.
Название : По телеку была передача, что Венеция год за годом все глубже уходит под воду, и в следующем столетии потонет совсем. Потом нас пугали 2012 годом, глобальным потеплением и похолоданием. В Тринити Блад - весь мир людей лежит в руинах. А Венеция все так же празднует свой зимний маскарад. Мысел: Чтоб нам всем так уходить под воду!
Суюжет : А вот что бы случилось, если бы Каин после боя над Лондиниумом разбился? И зачем его искал Авель в конце аниме? И куда глядела Императрица, что ее любимчик Ион болтался черти-где в компании вечно голодного крустника?… Интересно?! Так вот, ответов на вопросы в этом тексте НЕТ!
Предупреждение : Смерти персонажа тоже НЕТ! И пейринга НЕТ! Зато есть статисты-ориджи, и куча так и не выстреливших ружей на всех стенах сюжета.
Пы.Сы. И все-таки в этой истории что-то много покойников получилось?…
Пролог.
В рассветном тумане они сходят с парома, делая вид, что не знают друг друга.
читать дальше
Чопорный господин с волосами черного шелка, которым позавидует любая восточная нечисть, его слуга-азиат скособоченный под тяжестью элегантного дорожного чемодана, и угрюмо зыркающий из-под платиновой челки молчаливый телохранитель.
Нервный меднокудрый музыкант, несущий футляр со своей скрипкой, как драгоценный ларец Пандоры, и женщина со столь неуловимыми чертами лица, что даже заглянувший ей в глаза не вспомнит их через минуту…
Девушка, словно вышедшая из норвежской зимней ночи, с ресницами, пушистыми как иней, локонами цвета вечернего льда, и запястьями, холодными как серебро.
Человек в белом плаще, чьи глаза скрыты блеском тонких очков, прячущий в карманах кисти рук, как бережно прячут за пазухой замерзающих птиц, а за ним следом - целая свита - девочки с лицами кукол, мальчик с ломкой походкой марионетки, юноша, чья одежда затянута в перехлест десятками ремней, мужчина, прячущий за огненно рыжей челкой правую половину лица…
Они уходят в глубину запутанных улиц этого города.
Они неспешно прогуливаются по причалам, вдоль каменных ограждений, решеток и почерневших от времени свай, торчащих из воды, рассматривая потрескавшуюся от сырости причудливую лепнину на фасадах домов, и пестрые маски в витринах ларьков.
Они нанимают лодки и гондолы, и те уносят их по глади изменчивых вод в сумерки городских каналов. Они называют разные маршруты, но с одной лишь целью - по одиночке и парами взойти по мокрому камню ступеней старого дома неподалеку от площади Гарибальди.
По ступеням дома, в котором живет огромный старый кот, пестрый, как домотканый половик.
Дома, где высокие потолки оплетены паутиной трещин, где из темной дали зеркал смотрит время, а высокие окна наполняют пустынные комнаты белым небесным светом.
Дома, где у хозяйки - пожилой итальянки - не осталось ни одного живого родственника, и она готова принять за родню любое едва знакомое лицо.
Дома…
Дома, о котором успел им поведать Ангел, перед тем как сгинуть во мраке океанских волн.
1. Hydra (Гидра)
Сеньора Аюта проходит по комнатам, вися на локте у Мельхиора:
- …А у Мирабеллы было всегда так много поклонников, что бедная не знала, как подойти к окну - ей свистели сразу в шесть голосов, а ночью эти мартовские коты надрывали глотки серенадами, ей пришлось переехать… Вы ведь помните Мирабеллу - племянницу моей троюродной тетки Марии, той, что танцевала и пела на площади - бедная женщина, совсем свихнулась к старости, упокой ее душу с праведниками…
Она принимает его за старшего брата школьного друга ее троюродного внучатого племянника, которого тоже уже нет на свете (-… Корь, сеньор! Он так страдал, сгорел за несколько дней.. Да вы ведь знаете!…)
Мельхиор не отрицает.
Мельхиор кивает ее словам, подтверждая, что помнит Марию-Мирабэллу-Нунциату-Диану, был в эн-ном году на свадьбе-похоронах-крестинах, навещал общих друзей и знакомых из Палермо.
Кивает - и не говорит ни слова.
Общая комната кажется похожей на бальный зал, и всей мебели в ней кресло и резной сервант, подобный готическому собору, а спальни - узкие как кладовки или норы.
Малефиций, демон-фамиллияр мага, суетливо распаковывает чемодан, из которого спешат разбежаться по углам прыткие черные тени. А Исаак Фернанд Фон Кемпфер, не желая принимать участия в последорожных хлопотах, занимает место в единственном кресле и дым его сигареты прядет непрерывную причудливую нить, оплетающую кольцами хрустали трепетной люстры под сумеречным потолком.
Теодор распахивает одно за другим высокие узкие окна - синие ставни, ажурные от щелей и трещин взвизгивают от рывков его сильных рук. Тео - это абиссинский кот Мельхиора, Тоу-тору - огненный вутайский змеебог, а Теодор - странное триединое существо с длинными пальцами пианистки и плечами уличного бойца, тонким профилем аристократа и сумасшедшими азиатскими глазами, затянувшее себя вместо одежды в подобие смирительной рубашки, но не умеющее удержать свою ярость и двух мгновений. Теодор распахивает окна, садится на подоконник крайнего, свесив босые ноги по ту сторону, и смотрит на свое перевернутое отражение, изменчивое, как облики Каспара. Он поет, не размыкая губ, и его голос льется сладкой отравной истомой, искажается собственным эхом и тает в пасмурном небе.
И Бальтазар, не сдержавшись, извлекает на свет свою возлюбленную скрипку. Взмахивает смычком, как крылом птицы и вплетает ее голос в переменчивый мотив песни Теодора.
- Психи. -, презрительно и безмолвно кривит губы Хельга, плывя над сверкающим льдом старого паркета, как лебединая стая над зеркалом северного фиорда - лишь всплески каблучков, острых, как жало мизерикордии. Ей претит сам сырой промозглый воздух этого города, не знавшего настоящих холодов.
А Кукловод-Дитрих тоже спешит высунуться из окна, отразиться в воде, увидеть низкое небо, висящее над самыми крышами старинных домов. Он чует неизъяснимую тайну облупившихся похожих на декорации домов, изогнувших черные лебяжьи шеи гондол, пелены близкого дождя и бесчисленных ярких масок, гроздями висящих в витринах. Он хочет, чтобы после аплодисментов заплескавших крыльями голубей, плотный занавес тумана взмыл вверх, и, при свете дрожащих над волнами огней, причудливо затанцевали волшебно-прекрасные куклы…
Он весь в предвкушении этого дивного представления и едва сдерживает себя от какой-нибудь мальчишеской выходки.
- Милая-сестричка, пусти-немедленно. Мое!
- Нет, мое! Милая-сестричка, отдай-пожалуйста… а то получишь!
-, мельхиоровы куклы, Зиглинда и Мэи-Ми, распотрошили свой чемоданчик, разбросали черно-белые платьица и кружевные панталоны, и теперь перетягивают в разные стороны хищный черный маузер. Сердито улыбаются - они не знают другой гримасы, кроме улыбки. Улыбается и немая кукла Вольтройт, совсем недавно ставшая им сестрой и еще не обретшая собственной души.
И невозмутимый Уно Икус, - рыжий приемыш Мельхиора, изуродованное наследие Гарибальди - тоже безмятежно улыбается, встав у дверей. Что-то общее есть в его позе и осанке, со стоящим напротив старинным дубовым сервантом - намек ли на секретный ящик за узорной панелью, или незыблемость этого сложного многочастного монолита. Не убийца, но защитник. Воин, а не солдат.
Лохматый Гудериан, временно освобожденный от телохранительских обязанностей милостивым кивком Исаака, сразу по приезде упал на кровать, и, не расстилая постели, забылся тревожным волчьим полусном, из теней и света, запахов и звуков, приходящих с берегов позабытого волчьего рая…
А Каспар все еще гуляет где-то по городу, играя сама с собой прятки, становясь зеркалом всем встречным лицам, превращая собственное лицо в лучшую маску на свете… "Стану тысячеликим, отражаясь в каждом окне…" Она прячет лицо в сиреневых перьях боа. Она сама похожа на странную птицу. Ей так весело, она улыбается сотней разных улыбок, и горе тому, кто станет этой девушке мешать…
У хозяйки дома голос грудной и низкий:
- …А у нее было пятеро детей, и отчим-иждивенец, Печальник Нуно, тот что играл на виолончели одну только лунную сонату… пока однажды за ними не приехали его родственники из зоны Марокко и их с тех пор никто не видел, только два письма пришло… Ах, да! Сеньор, вас же просто необходимо напоить чаем! Всех вас необходимо…! Сейчас, сеньор!…
Сеньора Аюта стучит каблуками карминно-красных туфель по лестнице, спускаясь на первый этаж, и ее толстый, как диванный валик, полосатый кот бежит следом, мягко топая белыми тапочками лап. Кота зовут Веник и его привезли из Империи Истинного Человечества ее младшие сестры-близняшки, тоже покойные ныне (-… Она мыла окна, и вдруг взмахнула руками, как птица, нет, как ангел! И чайкой упала в воду, мгновенно ушла на дно… А тела так и не нашли, сеньор!… А вторая отравилась рыбой у нее на поминках … Да, сеньор, все это очень печально!…).
Мельхиор устало подходит к одному из окон и смотрит, как волны канала баюкают кажущуюся снежно-белой чайку. Слушает, как они плещут в стены домов, стоящих еще с полузабытых до-армагеддонских времен. И мысли его сами похожи на волны, и беспорядочно бьются они о границы сознания, сменяя друг друга, но оставаясь неизменными.
Чуть меньше года назад его прекрасный Каин, по Исааковой халатности, не иначе, сцепился с Авелем над Лондиниумом. Развязал этот бой ради возможности быть вместе с обожаемым братом, хоть ценой боли и скорби. Ради мечты стать снова - нерасторжимыми, едиными, завершенными. И заставил того принять свою истинную форму.
Чуть меньше года его прекрасный мальчик с перебитым крылом, подобный ослепительно белой звезде, рухнул в темные воды атлантического океана и, сколько его не искали, поиски были бесплодны. Столь заботливо укрываемый ими, неуловимый для любых радаров, ноль-первый крустник теперь сгинул бесследно, затерялся, подобно златоликому божеству мифической Атлантиды.
А Авель… Тот жив-здоров, и клянется, что не успокоится, пока не найдет мятежного брата. А еще, по слухам, он сманил с собой, (для помощи в поисках, не иначе!) имперского посла из младшего поколения метаселан. Найдут они… как же! Его свои-то найти не смогли…
Мельхиор чуть зябко обнимает себя за плечи. Нет, нельзя недооценивать поисковые способности ноль-второго… Но сейчас его заботит совсем другое.
Каин приказал им всем приехать в этот дом. Указал дату, место, даже время… Мосты-арки-улицы-каналы, ступени-комнаты-этажи, зима-утро-туман…Судорожный вихрь образов - из сознания в сознание, оборвавшийся вспышкой ослепительной боли - света.
Как оказалось, сообщение было принято не только мастером, но и магом, поэтому в словах Мельхиора, относительно воли Каина никто не усомнился. Собрались, упаковались и прибыли.
Но…
Зачем мы здесь?
Чего мы ждем?
А Исаак, и в кресле - словно на троне, молча курит за спиной. Но в молчании его - тот же вопрос. И в нервных движениях Хельги, и в высоких нотах Бальтазаровой скрипки, и в кукольной суете, и в кошачьей усмешке Теодора - все тот же вопрос: Зачем…?
Под окнами, спугнув чайку, проходит гондола. Девушка и юноша в теплых одеждах сидят, плотно прижавшись друг к другу, а гондольер поет совсем неуместную в это пасмурное утро песню о восходящем солнце. Будь здесь Каин, он бы немедленно высунулся в окно и сделал девушке комплемент, бросил бы в гондолу цветок (не исключено, что вместе с горшком), или начал бы вполголоса передразнивать пение гондольера…
Будь здесь Каин…
Внизу хлопает входная дверь, раздается раздраженный голос хозяйки и другой, спорящий с ним, до боли знакомый голос. По лестнице сердито топочут армейские сапоги (в простонародье - кирзачи), и в комнату, зацепив плечом косяк, врывается Сюзанна.
- Творится черта с два! Меня укачало в лодке! -, кричит она, отмахиваясь от клубов дыма, и по ее виду совершенно незаметно, что ей было дурно. - Исаак, волхв панцирный, не кури, а то подохнешь, как подопытная лошадь!… Мельхиор!
Мельхиор оборачивается на окрик и улыбается теплой отеческой улыбкой: Сюзанна напоминает ему вечно незамужнюю, очень добрую и очень сварливую сестру его соседа по лестничной клетке Эри Юки (Тоже оба покойные - жили еще до Армагеддона!).
- Сюзи, мы уже и не ждали тебя. Хорошо, что ты…
- Мельхиор, не торчи у окна! -, не остается в долгу Сюзанна. - Или тоже сдохнешь от земноводной лихорадки… или как там еще очередной птичий грипп обозвали! И закройте вы уже окна, и так кругом чертова холодрыга!
- Так это ты была в гондоле? -, спешит с подколкой Теодор. - То-то личико было такое знакомое - кривое, похмельное… А кто же твой романтично-загадочный спутник?
- Утопия! Оно еще и говорящее! -, наигранно удивляется коту-змеебогу Сюзи, а мимо нее в комнату спешит протиснуться бочком Раду Бельмонд, затаскивая вещи - свои и Сюзанны. - Слушайте, я зла, как собака, и устала, как агрессивная собака, я - спать!
Мельхиор успевает поймать ускользающий взгляд антрацитовых глаз Исаака, и заметить, что они смеются. И успевает послать ему краем губ ответную улыбку - за годы совместной работы оба великие ученые научились едва ли не слышать мысли друг друга, и теперь думают об одном:
Если бы здесь был Каин, кому-то сейчас крепко бы влетело и за цветок в горшке, и за "О-соле-мио", и за всю дурацкую идею поездки вообще. А Каин назвал бы ее "Милая Сюзанна" и "наша Добрая Летная Фея". А она пробурчала бы, что предпочитает быть Зубной Феей из службы "Зубы выбиты". А он бы сказал…
- И все-таки, зачем мы здесь? -, вопрошает Хельга, ни к кому конкретно не обращаясь - так задают вопросы королевы, зная, что ответ последует незамедлительно.
Но Исаак молчит.
И молчит Бальтазарова скрипка.
И удивленно глядят мельхиоровы куклы, доставая из своего кажущегося бездонным чемоданчика одну за другой белые карнавальные маски…
- Ждать начала маскарада, мейн либе Хельга. -, за отблескивающими стеклами очков не разглядеть выражения глаз мастера. - Будем ждать начала маскарада…
2. Canes Venatici et Pisces (Гончие Псы и Рыбы)
С вечерним паромом они прибывают в город: высокий сутулый священник, совершенно седой, несмотря на юные черты лица, и маленький хрупкий юноша, с ног до головы закутавшийся в белый плащ.
Некоторое время топчутся на причале аллегорией бездомного сиротства, а потом бредут в сторону площади Сан.Марко. В подступающих сумерках рябь каменной брусчатки сливается с рябью волн, вода мешается воедино с небом, дома смыкаются в единый неровный монолит.
Ион молчит. Он бледен, губы стиснуты добела, и под глазами усталые тени. Складки белого плаща летят за плечами, как пелена тумана. "Привидение с мотором!" -, неслышно смеется на грани сознания Раду. Теперь Раду навсегда с ним - голосом, взглядом, улыбкой… и яростью. Он будет жить, пока жива ионова память. Но сам Ион не сможет жить и дышать, зная, что люди, убившие его названного брата, дышат тем же воздухом без боли.
И ненависть лишает его сна и покоя.
И месть гонит его на поиски неуловимого Контра Мунди.
Вперед - во тьму неотвратимой ночи…
Длинноногий Авель кажется крупной нахохлившейся птицей с траурно-черным оперением.
Из-за неровной походки его очки норовят соскользнуть с заострившегося носа, но это волнует его в последнюю очередь. Он вспоминает ночь над Лондиниумом, холод, безумие, ярость и боль. Он вспоминает темные громады облаков, пронизанные ветвями молний и растерзанные лучами алого света - страшный гротескный лес, в котором мечутся, теряя черные и белые перья, две фантастические птицы. Он вспоминает, как тогда его захлестнула вдруг волна безграничной боли и отчаянья, как перед глазами вспыхнул ослепительно яркий свет. И страшное понимание, что один из его ударов достиг цели, заставило его вернуться в затуманенное посмертием сознание, чтобы успеть поймать обрывок угасающей мысли брата:
Дрожание осколков разноцветного стекла, пустые глаза белых и позолоченных лиц, плеск воды о камень, и какое-то место - жизненно важное - в которое он должен попасть, но не сейчас, а к следующей зиме…
Именно боязнь растерять хоть крупицу этого знания помогла ему не упасть, подобно брату, прямо в холодные волны Атлантики, а дотянуть до берега, и лишь там забыться в беспамятстве.
Потом он наоборот всячески открещивался от случившегося, не желал подчиняться каиновой воле… Пока не пришло сообщение, что Контра Мунди в итоге их поединка погиб.
Боль, ярость и свет. Невозможность поверить. Безумие…
Он не хотел верить в его смерть. Он уверял себя, что это еще одна уловка.
Он сбежал из АКСа, почти год провел в бесплодных поисках, измотал себя и Иона, едва окончательно не сбрендил, и все-таки пришел сюда, в этот город из камня и тумана…
Теперь Авель мучительно прислушивается к себе - Что дальше?
Но интуиция безмолвствует, явно считая свой долг выполненным, зато неугомонный желудок напоминает о себе недовольным ворчанием, а здравый смысл уже безрезультатно уговаривает его подождать.
Всех вещей у них - потертый тощий саквояж, деньги на исходе.
Необходимо найти место для ночлега…
- Простите, сами-то мы не местные… -, ловит он за рукав случайного прохожего. - Вы не подскажете, где можно остановиться?
Но тот только сердито мажет рукой и торопится уйти прочь.
В окнах теплятся огни, и свет их дрожит на воде золотыми пятнами.
- Пойдем туда. -, негромко приказывает Ион. - Куда-нибудь нас пустят…
Авель кивает - они уже привыкли жить надеждой, что в мире еще достаточно милосердных людей.
Мосты чуть слышно гудят под ногами. Все вокруг кажется зыбким и иллюзорным, так что страшно сделать каждый новый шаг: вдруг впереди - только пустота и плеск холодных волн?
С моря в город приходит промозглый ветер, рыскает над домами, гонит клочья тумана прочь.
Крустник ежится. Он помнит Венецию совсем другой: в небе цветут фейерверки, улицы полны людей, музыка плывет над каналами, и все кружится калейдоскопом ярких красок…
Астароше в алом платье, вспышки зеленых разрядов, безумный смех Эндоре Кузье…
Авель замирает у чугунных перил моста, смотрит вниз… и ловит Иона за рукав.
Ему кажется, что темные волны прорезает хищный рыбий плавник, складчатый и острый, как боевой веер Кайи Сиокки.
- Какая огромная… Это тунец? -, спрашивает он, зачарованно глядя, как взблескивают чешуи на гибкой спине, как серебрится вода, рассекаемая сильным телом…
Рыба вдруг кажется ему похожей на брата. Что-то невероятно чуждое всему человеческому, земному, привычному есть в ее движениях. И что-то ирреальное, сродни крустникам: таких вообще не должно существовать на свете…
- Нет. -, словно прочитав его мысли, откликается граф Мемфисский. - Это… из постармагеддонских. Чудовище. Как вульфы или марокканские сфинксы.
Чудовища. Искаженные средой, изуродованные существованием, проклятые собственным рождением, твари. Сон человеческого разума порождает их на заре конца времен, и кто знает, куда уходят Семиглавые Звери и Левиафаны, когда Армагеддон уже завершен…
Уходят в Море?…
Авель снова смотрит вниз, но рыба прячется на дно, и только тень от моста черной тушью колышется между ними.
А Ион уже идет прочь, поднимается на крыльцо первого попавшегося дома и стучит в дверь. Чудовища его не волнуют: он устал до темноты в глазах, он измотан бесконечными скитаниями под Солнцем, и у него нет сил удивляться чему-то кроме…
Кроме того, что на стук дверь открывается и приветливый женский голос говорит ему:
- Заходите, сеньор…
Она стоит за дверью в длинной ночной сорочке.
Она держит в руке свечу, и ее волосы мягко золотятся в трепещущем свете - распущенные, длинные и тяжелые, как у неземных дев Боттичелли.
А лица - не разглядеть.
И Ион готов шагнуть в темноту зыбко дремлющего незнакомого дома, как в воду с моста, когда вдруг прямоугольником яркого света распахивается дверь напротив и оттуда выскакивает на улицу сухонькая старушонка.
- Блудница Иерихонская! -, кричит она сердито. - Оставь мальчонку и не смущай ресницами своими! А вы-то, патер, куда глядели! Проворонишь ведь, как пить дать его проворонишь! Такое творится, а он на мосту стоит, смотрит-смотрит… а чего смотрит?!…
- Мы ищем, где можно переночевать. -, с кротким смирением отзывается Авель. - Не знаете ли вы…
- Нашли, у кого ночевать! -, ахает старушонка. - Ей-богу, как дети малые! А ну давайте скорее ко мне, я с вас ни полушки не возьму, и чаем напою, только отойди уже от перил, и мальчонку отведи от греха подальше…!
Ион слышит, как за спиной у него тихо клацает замок, и ключ поворачивается бессчетное число раз. Свеча погашена, дверь заперта… а женщина с тяжелыми, как золото волосами, продолжает стоять за дверью, чутко ожидая чего-то…
И он спешит уйти прочь от странной и непонятной опасности, которую почувствовал только теперь, сбегает по ступеням, снова пересекает мост…
Догоняет Авеля уже в дверях старушкина дома.
Та суетится, ловит их за руки, заглядывает в лица, улыбается, словно собственным внукам.
- Проходите, милые, не стесняйтесь. -, у нее совершенно не местный выговор. - Да, сюда, на кухоньку сразу… Устали, замаялись! А я вам чайник поставлю, вот так, чашечки голубеньки, блюдечки с каемочкой… И откуда вы только приехали, патер? Ай, да не важно! Сама-то я с Германики родом, у меня там доченьки, внученьки, зятьки-захребетнички, вся родня… покойная. Один только внучек и есть, кормилец мой, кровинушка, только далеко он, все по заграницам учится!.. Да и Бог с ним!… Вот вам пирог яблочный, режьте и ешьте… А вот еще капустка, с яйцом и фаршем тушеная… Хорошо, что приехали! Неужели, в кои-то веки на острове часовенку откроют… Хоть бы!
- Я не… -, начинает было отрицать Авель свое назначение на остров… и осекается. - Время покажет, бабушка.
На кухне пахнет корицей и тмином, сдобой и кофе.
Деловито шумит большой крутобокий чайник, блестят начищенными донцами сковороды, по полочкам выстроились ряды баночек и коробочек, расписных тарелок и запечатанных бутылок. Лампа над столом оплетена белым кружевом абажура, вязаные салфетки и подзоры гасят звуки, делают любой разговор по-домашнему уютным. И сама старушка - вся как кружевная, в пуховой шали, синем шерстяном платье и белом чепце. Подперла голову сухонькой ручкой и сочувственно смотрит, как они торопливо глотают ужин, не чувствуя вкуса пищи и почти не жуя…
"Она похожа на ведьму. Ведьму из сказки про Гензеля и Гретель." -, думает Авель, но почему-то не чувствует страха. - "Или на ведьму из "Снежной Королевы". На добрую-добрую ведьму, которая накормит и напоит, заколдует и навсегда оставит жить в своем волшебном доме…"
А Ион уже ничего не думает - он спит наяву, одурманенный сытостью и теплом. Ему кажется - вся прошедшая жизнь была сном, а он просто опять умудрился где-то простыть, ведь в детстве он часто болел, и теперь его снова будут поить малиной и отваром шалфея, бабушка снова будет тихо причитать у его изголовья, а Раду будет читать ему книги вслух… Раду будет…
Ион уже не слышит, как Авель подхватывает его на руки и уносит с кухни.
Как старушка расстилает постель, пахнущую мелиссой и снегом.
Как его укрывают одеялом и задергивают кисейный полог.
Как Авель возится, перетаскивая подушки и одеяла для себя…
Он не слышит. И сны его легки и безмятежны.
Найтроуд шепотом благодарит хозяйку.
- …Вы так добры. И не побоялись пустить нас…
- Милый, сынок родимый, чего мне бояться… -, тихонько смеется та. - Поживешь на свете с мое, научишься в людях разбираться. И не вздумай снова заикнуться о плате, я тебя, дуралея, стукну чем-нибудь, хоть ты и патер… Да, и чуть не забыла!… Вот. Под подушку положи.
И протягивает атласный мешочек, в котором чуть слышно шуршат сухие травы.
Зверобой, эдельвейс, полынь и что-то еще…
Авель вертит его в пальцах и недоуменно поднимает на нее глаза:
- Зачем это?…
- А надо, милый. Чтобы знакомая ваша во сне за тобой не пришла. -, посмеивается старушка, плотно закрывая за собой дверь. - Чтобы не пришла, и не увела по крышам гулять, окаянная. Русалки ведь здешние, они… такие. Не переделаешь.
3. Libra (Весы).
Полдень. За ночь ветер разогнал облака и город преобразился - он словно залит морозной позолотой, стены домов белы, и белы крылья кружащих над домами чаек, и ярко сверкают крылья золотых львов над площадью Сан Марко.
Сам чем-то похожий на льва, кот Веник сидит на крыше, и мысли его текут лениво и плавно.
Он вспоминает, как когда-то, еще беспризорным котенком, лазил сюда охотится на голубей, и едва не свалился с карниза. Тогда он еще не знал, что у кошек по девять жизней…
Кот Веник зевает и жмурится - от солнечных бликов, и от того, что его чешет за ухом маленькая черноволосая девочка с зелеными как у кошки глазами.
А еще у девочки за спиной переливаются искрами бирюзовые стрекозиные крылья.
Кот не удивляется - кошкам свойственно видеть русалок и фей в их истинном обличии. А люди… Если ее увидят люди, то они подумают что девочка просто не удержалась и надела раньше времени маскарадный костюм… Люди слепы, хотя по своему не так уж плохи.
Коту становится зябко и он укрывает лапы хвостом. Это феям хорошо - в их стране никогда не бывает зимы, и они не знают холода: так рыбы не ведают об огне, или птицы - о недрах земных.
А вот мысли феи, судя по ее задумчивому лицу, совсем не веселы.
Чтобы как-то утешить ее, Веник трется щекой о ее ладонь и громко хрипловато мурлычет.
- Киса, ку-ку. -, чуть рассеянно улыбается фея. - Хай, китти. Нэко, ня-ня.
- Нэко, это я. -, откликается ей Кот Теодор, приехавший вчера в дом к хозяйке со всей толпой шумных и недобрых гостей. Он, наверняка устав от суеты, вылез на крышу размять лапы.
Веник фыркает. Он считает ниже своего достоинства говорить с людьми и феями, но Теодор по-своему неплохой кот, хоть и демон. Ему видней.
- Тогда тебе и "ня-ня". -, покорно кивает фея, протягивая свободную руку и гладя Тео по ушастой голове. - Ты лучше скажи, как он там?
- В ус не дует. -, передергивает лопатками Теодор. - Потому как нет у него усов. И даже не подозревает, как из-за него твой крестник мучается. Мальчишка, что с него взять.
- Он уже не маленький. И должен отвечать за свои поступки. Тем более, что из за него страдает один из моих детей. -, фея строго хмурит брови, поднимается на ноги и отряхивает платье от тончайшей сверкающей пыльцы. - И он об этом очень пожалеет.
Кот Теодор только смеется в усы.
Кот Веник жмурится от солнца.
А Императрица Истинного Человечества спокойно шагает по краю карниза, не боясь упасть вниз, и поет самой себе:
Руку белую свою
Я легко тебе даю:
На серебряных крылах
Мы парим над Энгэлах…
Энгэлах, Энгэлах!…
У нее, крестной феи-матери всех метаселян, еще много дел в этом городе.
4. Serpens (Змея).
Они снова стоят на том же причале, что и вчера.
Ион зябко кутается в свой белый плащ. Утром перед выходом добросердечная бабуля пыталась укутать его в свою пуховую шаль, которую он с нотой легкого презрения отверг.
Ночь, проведенная в тепле домашнего очага, снова вернула ему некоторую долю замашек юного имперского аристократа.
Авель косится на него украдкой, и думает, что это все же лучше, чем вообще полное равнодушие ко всему, кроме мести, все чаще охватывающее графа Мемфисского. Он вспоминает, как сам проснулся сегодня очень поздно с ощущением странной легкости и покоя на душе, и еще долго не хотел вставать из объятий теплой мягкой постели, хоть и расположена она была на полу. От вчерашнего ненастья не осталось и следа, солнце весело дробилось в кусочках разноцветного стекла, украшающих на манер витража окно. А с кухоньки так вкусно пахло домашней выпечкой, корицей и печеными яблоками…
Авель косится на Иона, и думает, что тот потому выглядит таким сердитым, что тоже поддался утром очарованию уютного старушкина дома, и теперь внутренне ругает себя за это.
Невольно вспоминается и то, как добрая фрау фон Лоэнгрин просила их не опоздать к обеду:
"Милые, сынки родимые, я ведь, старая, наготовлю на вас, а вы не придете, так не выкидывать же! Как же я волноваться буду, как сердце будет стукать! А уж вы такие хорошие, уж я вас так ждала… Возвращайтесь скорее, не огорчайте бабушку!…"
- Нам нужно менять дом. -, вдруг негромко и очень убежденно говорит Ион. - Она что-то скрывает. Хитрит. Пытается нас оставить у себя.
- Она просто старая очень верующая добрая женщина… -, начинает убеждать его Авель, но натыкается на стену холодного молчания. - Хорошо, я попробую.
- Сеньор… простите, сеньор! -, обращается он к подведшему к причалу свою гондолу гондольеру. - Простите, мы ищем, где можно снять комнату!… Не дорого…
- Очень хорошо сеньор! Замечательно! -, белозубо улыбается тот. - Я вас отвезу! Но только плату вперед!
Они сходят в лодку, усаживаются плечом к плечу, а тот отталкивается веслом и лодка уносит их в путаницу каналов-улиц города-на-воде.
Авелю не хочется глазеть по сторонам.
Ему снова вспоминается хохочущее безумие Эндоре Кузье, и яростное отчаяние Астароше.
Неужели скоро на Земле не останется ни одного города, что не будил бы в нем боли воспоминаний? В котором бы не погибли из-за него люди, не сломались бы судьбы…
Если бы что-то еще можно было изменить…
- А кто хозяин дома, в который вы нас везете? -, вдруг подает голос молчавший Ион.
- Ай, у вас будет хорошая хозяйка! -, все так же широко улыбается гондольер. - Одинокая женщина, сеньора Аюта, наша соседка! Ее брат однажды уехал из города и не вернулся, а обе сестры умерли нехорошей смертью… А еще она никогда не была замужем, но был один…
"Этот город, здесь все всех знают." -, устало думает Авель, прислушиваясь не к рассказу о многочисленных покойных венецианцах, а к собственным чувствам. - "Все про всех все знают… Я, наверное, не смог бы так жить…"
Ему кажется, что поблизости есть что-то очень важное, и они ищут и сейчас что-то больше, чем просто новый дом. Но он никак не ощущает присутствия Каина, или кого-либо еще.
Только тишина и плеск волн вокруг.
Город затаился в ожидании маскарада, чтобы на завтра еще ярче разразиться пестротой красок, сиянием фейерверков и звоном музыки.
- …Теперь она живет одна, со своим котом, Веником. Веник, Венециан, в честь нашего города. Она странная. Она хорошая женщина… -, рассказывает гондольер, а Ион мрачнеет все больше.
Он чувствует, что устал от непонятных людей этого города, и от его загадок.
- А других вариантов нет совсем? -, придирчиво спрашивает он.
- Никто не станет вас пускать накануне праздника, увы. -, пожимает тот плечами. - И во время, врядли, тоже. И потом вы просили не дорого….
Он останавливает лодку под окнами старого трехэтажного дома и придерживает шляпу:
- Мадонна Аюта, ау! Простите, здесь двое сеньоров хотят у вас остановиться!
Из окна почти сразу же высовывается пожилая кудрявая женщина, придерживает кружевную занавеску полной рукой. Смотрит критично на Авеля, потом на Иона, натянувшего капюшон от солнца почти до подбородка… и качает головой:
- Нет, не могу. У меня гости… родственники…
И снова скрывается за занавеской.
- Увы. Облом. -, беспечно хмыкает гондольер снова погружая весло в воду.
- А вы говорили, что у нее все умерли. -, придирчиво замечает Ион, но его невысказанный вопрос остается без ответа.
На город снова начинает наползать туман - погода здесь меняется чаще чем на Альбионе.
Гондола обходит угол дома мадонны Аюты, сворачивая в другой канал, едва не касаясь стены бортом, так тот узок.
А в окне второго этажа сидит женщина или мужчина в белой маске и ало-золотых одеяниях, подобная хищной тропической птице, и поет низким грудным голосом:
Если б ты была жива
Я бы все тебе отдал:
Хрустали и зеркала,
Сотни масок из стекла,
В гриву золотого льва
Ленты б шелка заплетал…
Авелю эта мелодия кажется смутно знакомой, болезненно цепляет за душу…
- Простите, сеньор…а. -, повинуясь неожиданному порыву, окликает он маску. - Простите, вы не встречали здесь моего брата? Он очень похож на меня…
Но она не слышит, завороженная собственным голосом, не отвечает на его вопрос и продолжает петь:
Птицам - петь, цветам - цвести…
К людям участь не права:
Так силен огонь в крови -
Умирают от любви…
О, Венеция, прости!
Если б ты была жива…
Песня звучит все глуше, искажается собственным эхом, а гондольер протяжно вскрикивает и сворачивает в другой канал, и она затихает совсем, словно пойманная среди старых стен.
- Сумасшедшие терране. -, невнятно бормочет изрядно продрогший Ион, зажимая медальон в кулаке, словно пытаясь согреть.
- Сумасшедшие. -, невольно кивает Авель, и мысленно добавляет. - Мы все.
Они сходят напротив русалочьего моста и бредут обратно к дому доброй старушки, как к единственному оплоту жилья в этом гротескном городе из камня и тумана.
Приливные волны входят в город.
5. Crater (Чаша).
Исаак сидит в кресле и в руке его дымится сигарета.
Он отдыхает, размышляя, пока организм восстанавливает растраченный магический резерв.
А вокруг, словно хищная рыба, кругами ходит Хельга - острые каблуки постукивают как метроном, и привычно брезгливо смотрят на мир льдистые глаза.
- Я все утро провел за приборами, проверял модуляции кофейной гущи и состояние хрустальной сферы. -, говорит ей маг. - Нестабильно. Создается впечатление, что город просто кишит всяческими помехами и негативными факторами. Очень силен некротический фактор, нежитный фон просто зашкаливает. Как понимаете, я снова пытался определить местонахождение нашего обожаемого фюрера…
- И чем увенчались все эти твои темно-магические экзерсисы? -, снова чуть презрительно кривит губы Хельга.
- Ничем. -, спокойно пожимает плечами Исаак. - Абсолютно ничем, ибо его местонахождение лежит вне моей компетенции.
Он задумчиво поджимает губы и обращает взгляд внутрь себя.
Уже которое утро приборы молчат, а демоны, рассылаемые во все концы света, не приносят ответа. Это раздражает и оставляет ощущение какой-то опустошенности.
Заставляет шевелится в груди подлое чувство неуверенности в себе…
- Вы моего кота не видали? -, озабоченно спрашивает их подошедший Мельхиор.
Исаак нетерпеливо отмахивается от него, одновременно кивая головой в сторону окна.
А на подоконнике, свесив ноги по ту сторону, сидит Теодор.
На нем уже надет алый маскарадный костюм, и бесстрастная белая маска, в прорези глазниц которой глядят хищные птичьи глаза. Он приветливо встряхивает головой, и длинные пряди темных волос рассыпаются по плечам:
- Мастер, куда я от вас денусь! Хотите, спою?
Счастья былого уже не вернуть…
Если б ты знал, как легко утонуть,
Ты бы меня не оставил бы здесь,
В зелени волн осенних небес…
- Хватит уже, а?! -, грозная, как "Экскалибур", на всех парах в комнату вламывается Сюзанна. - С утра глотку дерет, а уже обед! Думала - высплюсь! Ха! Март еще не скоро, киса! Уймись!…
Теодор глухо фыркает из-под маски, но умолкает: Сюзанна долго церемонится не привыкла, запросто может и за окно столкнуть, и думай, как потом обратно вплавь добираться…
А Исаак морщится и прикрывает глаза, думая о том, что Каин никогда не позволил бы прерывать Теодора на половине песни, поскольку очень ценил некоторую оперность его голоса.
Каин любил искусство.
Любил оперу, балет…
И Каина сейчас с ними нет.
К нему подходит его демон-фамиллияр, Малефиций, услужливо склоняется, подавая чай в белой фарфоровой чашке на блюдце. Все так же, нетерпеливым жестом руки, Исаак отсылает его прочь.
Курит, пытаясь обрести обычное невозмутимо-ироничное состояние души.
В комнату впархивают мельхиоровы куклы Мэи-ми и Зи, хором делают книксен.
А за ними ровным шагом входит еще не обретшая собственной души, словно спящая, кукла Вольтройт. И все три куклы произносят хором:
- Папочка-а-Тео-уже-одел-маску! Можно-и-мы?
И улыбаются просительно - ведь красивая кукла всегда должна улыбаться.
- Нет. -, строго отрезает Мельхиор, но, взглянув на их опечаленные улыбки, смягчается. - Можно примерить.
- А мне? -, суется вездесущий Дитрих, и Мельхиор кивает и ему.
Они убегают, Мастер устало трет переносицу, а Сюзанна замечает Исаака и радуется возможности подколоть и его:
- Опять гадал на кофейной гуще? Варил бы уж тогда на всех, что ли! Сейчас бы кофейку тяпнуть…
- Не стоит смешивать науку с гастрономическими пристрастиями. -, не ведется тот на провокацию. - Наука отдельно, а кофе отдельно.
У него нет настроения встревать во внутренние орденские дрязги.
Когда с ними был Каин, все это проходило как бы мимо него, являясь скорее добровольной обязанностью Мельхиора - мирить, успокаивать, разводить по углам…
- Сюзи, чудище расчудесное, пошли гулять! -, слышится с первого этажа веселый хрипловатый голос Уно. - Я тебе тут такую кофейню покажу - после тамошнего кофею неделю спать не ляжешь!…
- Хамло! -, радостно откликается та, топоча вниз по лестнице. - Бегу!…
Хлопает входная дверь и ненадолго наступает тишина.
А Мельхиор стоит у окна и смотрит на отблески волн.
Выглядит очень усталым, и рядом с полным сил ярким Теодором, кажется почти каким-то блеклым, так что Исааку на мгновение становится его даже жаль.
- Папочка! Ну, как? -, в комнату держась за руки, снова впархивают куклы и Дитрих.
На Мэи-Ми надето длинное розовое платье, капор и златокудрый парик.
На Вольтройт - синее мальчишеское платье покроя конца девятнадцатого века, а правый глаз закрыт черной повязкой.
Зи вся в черном строгом платье и с вуалью, так что не видно лица, только пепельные локоны скрепленные шпильками, выбиваются из-под вуали.
Дитрих в синем камзоле с красной оторочкой, и в веселом цилиндре с перьями, придерживает локтем антикварную шарманку. Шутовски кланяется и кривляется перед Мельхиором.
Все четверо явно изображают персонажей какой-то ныне забытой сказки.
- Скоро мост наш упадет,
В бездну вод, в бездну вод…
И Армагеддон придет,
Моя милая Леди! -, поют они на старинный мотив и водят вокруг Мастера хоровод.
Хельга кривится еще более брезгливо и уходит в свою спальню.
Ей претит этот детский сад.
- Так чего же мы ждем? -, в дверях беззвучно возникает высокий сутулый Гудериан и тревожно вопросительно смотрит на Исаака.
- Начала маскарада. -, откликается маг, раскуривая новую сигарету. - Так или иначе, мы все ждем начала маскарада…
6). Virgo (Дева).
Ночь. В окнах теплятся огни и их отблески дрожат на волнах.
Женщина в длинном расшитом золотом платье сидит перед зеркалом не зажигая света.
Медленно водит гребнем по волосам, и они струятся под пальцами, как тяжелая медь - до самого пола. Переливаются огненными всполохами и послушно ложатся в сложную прическу, скрепляемые тяжелыми заколками.
Ее тонкие запястья сплошь унизаны браслетами, они чуть слышно звенят при каждом движении.
Она сидит перед зеркалом, не отражаясь в нем.
По ту сторону стекла - только темная комната с бесчисленными вазами тропических цветов, источающих слабый сладковатый аромат. Соцветия альстрмерий и орхидей опадают на индийские ковры и резные фигурки черного дерева, изображающие забытых многоруких божеств.
Женщина закалывает последние гребни и одевает маску - белую, фарфоровую маску, с печальной улыбкой и черной каплей слезы на щеке.
Качает головой, слушая, как звенят тяжелые подвески…
А потом спускается на первый этаж своего дома и кладет узкую руку на медную ручку входной двери:
Чтобы рассветным лучом солнца выйти в город, став самой первой маской этого маскарада.
7. Pyxis (Компас).
Дитрих просыпается очень рано - еще только едва начало светать, а он уже вскакивает, одевается второпях и бежит в гостиную. Распахивает ставни, притворенные на ночь, и впускает в комнату зыбкий рассветный полумрак.
Чувствуется, что и этот день будет солнечным и ясным.
Его распирает от какого-то детского счастья, от предвкушения настоящего праздника.
Хочется бежать и будить всех, чтобы он скорее наступил, чтобы маскарад начался…
Дитрих в нерешительности замирает и слышит тихие легкие шаги.
В гостиную входит Зиглинда в кружевной ночной сорочке до пят и чепце в лентах и бантах. Совсем как живая, трет кулачком заспанные глаза и приветливо ему улыбается.
- Зи, иди сюда! -, машет он рукой, и усаживается на подоконник, как накануне Теодор.
Она улыбается чуть шире и с ногами забирается на соседнее окно.
Это очень здорово - переглядываться через разные окна, высовываясь далеко вперед, рискуя свалиться в темную зыбь канала…
- Смотри, рыба! -, тихонько вскрикивает Зиглинда, указывая пальчиком вниз. - Большая какая! Две… три… Их много!… Они танцуют!…
Дитрих крепче цепляется пальцами за оконную раму и забывает дышать:
В воде мелькают узкие серебряные спины огромных морских рыб. Они резвятся почти бесшумно, лишь изредка всплескивая по волнам острыми веерами плавников, и снова уходят в глубину. Хищные движения, плавное кружение, неземная, чуждая суше красота…
Кукловод слышит музыку и не сразу понимает, что она звучит не только в его воображении, но и наяву.
Он крутит головой и понимает, что Бальтазар, разбуженный их голосами, в своей спальне неслышно подошел к окну, и, обняв свою возлюбленную скрипку, упоенно играет странную смесь вальса и румбы. Играет для рыб и для волн, для наливающихся голубизной небес и города, золотого в солнечных лучах… и для самого себя…
Скрипка почти захлебывается звуками и плачет в неизъяснимой сладкой муке.
Зиглинда спрыгивает с подоконника и делает реверанс, придерживая складки ночной сорочки, как юбку бального платья. Дитрих кланяется ей, подает руку и тянет за собой в центр комнаты. Они танцуют вальс, вокруг излюбленного Исааком кресла, пытаясь попасть в замысловатый ритм пения скрипки, и неожиданно для себя начинают смеяться - сначала тихо, а потом все громче, во весь голос…
Зиглинда - тоненько, чуть кокетливо взмахивая длинными ресницами.
Дитрих - чуть хрипловато, и запрокидывая голову назад, глядя на нее свысока.
Так их и застает Исаак, тенью появившийся в кресле, минуя двери и коридоры.
С затаенной усмешкой наблюдает за их смятением, и раскуривает первую утреннюю сигарету.
От него терпко пахнет кофе и алхимическими реактивами, и весь он словно сияет изнутри загадочным торжеством, едва сдерживаясь, чтобы сохранять невозмутимый вид.
- Что за хрень с утра, а? Музыка, топот! -, по лестнице поднимается взлохмаченный после умывания Раду, но, заметив Исаака и Дитриха, прикусывает язык. - В чем дело, господин маг?
Но тот лишь пожимает плечами, не удостаивая его ответом, и Раду бочком вдоль стенки подходит к Дитриху:
- Что с ним?
- Не знаю! -, беспечно хмыкает Кукловод, пока смутившаяся неизвестно чего Зиглинда убегает переодеваться. - Появился как Самиэль из пропасти, дымит теперь, а сам довольный, как Мельхиоров кот после сметаны… А ты кем будешь на маскараде?
- Индуистом. -, мрачно хмыкает тот. - Мы с Уно будем какими-то "Принцем Сомой Божественноликим и его воином Агни Святоруким". Естественно, Мельхиор это придумал, и он же костюмы шил.
По мнению Раду, костюм принца по количеству висюлек был похож на обычный костюм имперского аристократа, но Мельхиору все же видней, как одевались принцы до Армагеддона.
Он вообще ощущает странное сосущее чувство тоски, хотя и не признается, что это тоска по преданному дому и по…
Нет, он никогда не признается себе, что тоскует по названному брату.
Ему кажется, он уже слишком далеко зашел в пути "Против Мира".
- Что ты, друг мой, так печален, призадумался о чем?… -, над самым ухом у него хрипловато мурлычет Касси, и лицо ее в этот момент в совершенстве передразнивает хитроватый прищур Теодора. - Или в гавани хрустальной….
- … Плакал по тебе дурдом?… -, рифмуя, заканчивает в другое ухо сам вутайский змеебог.
- Это он по вам плакал! -, шарахается Раду, и уверенность в том, что о выбранном жизненном пути придется еще не раз пожалеть, крепнет в нем от одного взгляда на их лица.
- Прекратите. Немедленно. -, как всегда, почуяв ссору, появляется Мельхиор. - Мейн магьер, куда вы смотрели, они же сейчас, как дети малые, подерутся!
Мастер раздражен и выглядит почти таким же усталым, как и вчера.
Они послушно расступаются перед ним, когда он порывисто проходит через комнату и нависает над Исааком:
- Не могли бы вы хоть изредка принимать участие в происходящем вокруг. -, едко спрашивает он у мага, глядя поверх очков.
Но Исаак только невозмутимо улыбается, и тонкая сигарета в его пальцах ткет непрерывную нить синеватого дымка, оплетая ей хрустали сумеречной люстры.
И когда в глазах Мельхиора начинает наконец брезжить запоздалое понимание случившегося, поднимается во весь рост и обводит комнату сияющим взглядом.
- Будите всех, Мастер. -, усмехается он. -, Будите всех, кто спит, одевайте костюмы и маски, и идите в город. Ищите на площадях и в переулках, ищите в соборах и трактирах. Везде. Ибо сегодня я узнал - он здесь. Он - в городе.
Тихий звон плывет в тишине - из рук Малефиция выскользнула чашка с утренним чаем и теперь по паркету расползается сладковатая лужица. Прыткие черные тени скользят из углов, спеша слизнуть хоть каплю хозяйской пищи…
А Мельхиор впервые за долгие месяцы, наконец, расправляет плечи, словно тяжесть лет, давящая на них, вдруг исчезла.
Расправляет плечи и чуть победно поправляет очки:
- Мейн магьер. Я знал, что вы сможете.
Остальные - молчат.
Венецию начала маскарада заливают ослепительные лучи восходящего солнца.
8. Corvus et Cygnus (Ворон и Лебедь).
Иона разбудила хлопотливая бабулька:
- Вставай, косатик, утречко на дворе! -, приговаривала она любовно, поправляя на нем одеяло.
- Вставай, милый, весь праздник проспишь! -, и раздергивала плотные занавески на окнах.
Ему оставалось только порадоваться, что солнце в бабкин переулок не заглядывало, а то быть бы ему с ожогами, или еще чего похуже.
Сердится на бабку было бесполезно. Пришлось вставать.
- Вам-то чего не спится в такую рань? -, украдкой зевал князь Мемфисский.
- Дела, золотой мой, дела! Глянь-ка, чегось я тебе принесла! -, торжествующе разворачивала перед ним старушка принесенный узел, и выкладывала на кровать одну за другой вещи, по росту подходящие Иону:
Белые штаны и черные сапожки с зубчатыми отворотами, белую рубаху с узким воротом, вязаную из толстых серо-серебряных нитей кольчугу и широкий белый плащ с вышитым золотыми нитками лебедем.
- И что это? -, спросил Ион, неуверенно вертя в руках выложенную последней белую полумаску.
- А это я внуку моему к маскараду шила. Думала - приедет… -, вздыхала бабуля. - Ан, нет, не судьба. Ты бери, он хороший, ни разу не надеванный. Меч, я видела, у тебя есть. Рыцаря Лоэнгрина будешь изображать…
- Нет. -, решительно обрывает ее Ион. - Ни за что!
Сами звуки имени "Лоэнгрин" ему теперь ненавистны.
Даже фамилия бабки коробит ему слух.
Тем паче изображать из себя рыцаря, носившего это имя… немыслимо.
- У нас нет выбора… -, словно прочитав его мысли, говорит вошедший в комнату Авель. - Без костюмов и масок мы будем сильно выделяться. Бабушка, не найдете ли вы что-нибудь и для меня?
- Сейчас, патер добрый, сей секунд! -, фрау фон Лоэнгрин радостно хватает его за рукав, спеша услужить, и утягивает вглубь дома.
Слышно, как она там деловито роется в шкафах и грохает крышками сундуков.
Ион осторожно проводит рукой по лежащей на кровати одежде.
Все сделано своими руками - для любимого внука.
Вещи словно сочатся душевным теплом.
И он вспоминает свою бабушку - совсем не такую, тонкую и хрупкую, как девчонка. Вечно улыбающуюся, в розовых платьях и лентах, со звенящими подвесками в волосах, такую величественную, строгую и… все равно, неуловимо похожую на фрау фон Лоэнгрин.
"Интересно, это из-за того, что у нее есть внук, я? Или просто все бабушки в чем-то друг на друга похожи?" -, думает он невольно. - "И стала бы моя бабушка шить мне костюм на маскарад сама?…"
Ему вдруг представилась Милка Фортуна, сидящая на Совете с вязанием: "Вас не смущает мое рукоделие, княгиня Дамасская? Ничего, если я тут повяжу, маркиз Кыргызский? А вы не возражаете, граф Тигрский? Сами понимаете, времени в обрез, а мне нужно маскарадный костюм внуку закончить…"
И Ион тихо фыркает: попробовали бы они ей возразить!
При мыслях о доме тоскливо щемит сердце, но он не может вернуться, не закончив своей мести.
А Авель тем временем неуверенно вертит в руках выволоченный бабулей с антресолей черный балахон с белыми кружевами по отворотам.
Черный балахон и белую птичью маску с длинным клювом.
- А это не… -, неуверенно спрашивает он. - Не костюм Смерти?
- Ни в коем разе! -, истово крестится старушка. - "Смерть" - она вся в белом! А это "Доктор". "Смерть уносит души, Доктор не пускает: ходят друг за другом, друг друга пугают…" Да вы сами смотрите, как ладно будет!
Ловко сдергивает с него очки, прикладывает маску к лицу, водружает очки прямо на птичий нос, и становится похожа на старую клювастую сову: белую полярную птицу с желтыми глазами, растрепанную, нелюдимую…
- Спасибо. -, Авель поскорее забирает у нее маску и очки. - Вы мне очень помогли, бабушка. Мы, пожалуй, можем идти…
- Нет. -, на пороге появляется Ион. - Не можем.
На нем белый плащ с золотым лебедем и вязаная кольчуга - костюм рыцаря Лоэнгрина - отчего он кажется неожиданно старше и суровее.
- На улице слишком много солнца. -, хмуро поясняет он. - Придется подождать до вечера.
Ему самому неловко, что из-за его слабости они не могут продолжать поиски.
И если Авель решит, что медлить нельзя, он переступит через свой дефект.
Но Авель качает головой.
- Хорошо. Мы выйдем из дома после заката. Спасибо, бабушка за костюмы.
- А вот еще шляпа к нему прилагается… -, старушка подает ему чуть запылившуюся черную шляпу с перьями. - Тоже почти не надеванная…
А за окнами по улицам проходят люди в ярких одеждах.
Звучит музыка и с балконов дети пускают на головы прохожим длинные нити серпантина.
И чей-то знакомый голос поет:
-…Мне открыты все пути,
И тоска моя светла…
Позвала звезда-печаль
В небо - дымом, пеплом - в даль…
Сердце, душу отпусти,
Прежде чем сгореть дотла…
Авель хмурится, пытаясь вспомнить, где его слышал.
Подходит к окну и вглядывается в лица-маски идущих мимо людей…
Но песня звучит все тише и совсем теряется в шуме толпы…
9. Vela (Паруса).
Они встречают друг друга повсюду. На площадях и узких улицах, на спинах выгнутых мостов и на ступенях набережной. Делают вид, что не знакомы, подсаживаются друг к другу, перебрасываются шутками и расходятся снова - группами и по одному.
Но у всех у них один вопрос на устах: "Не нашли? Не встречали его?"
Орден ищет своего Ангела.
Мельхиор в сером камзоле со звездчатыми орденами, в полумаске, и без очков, а за спиной - огромные пепельно-серые крылья: и не отличить, настоящие они или нет. Он улыбается спокойно и ласково, и ведет за руку свою куклу Зиглинду в черном вдовьем платье. Называет ее "Моя милая Леди" и "Ваше Величество".
Поодаль крутятся Дитрих с шарманкой, Мэи-Ми и кукла-без-души Вольтройт. Дитрих крутит ручку, и шарманка чуть хрипловато играет переливчатую мелодию про падающий Лондонский Мост, а куклы танцуют, изображая жениха и невесту: Мэи-Ми щебечет без умолку и кокетничает, а Вольтройт загадочно молчит и кивает на ее слова.
У Исаака строгий черный фрак и перчатки с алыми пентаграммами. Верхнюю часть лица маг прячет за бело-серебряной узорчатой полумаской. За ним неотступно следуют Гудериан - растрепанный как обычно, в клетчатом костюме и собачьем ошейнике; и Малефиций, переодетый девушкой-горничной - в черно-белом платье с передником, и в толстых отблескивающих очках, чтобы скрыть глаза с вертикальными зрачками, наводящие порчу на все, что попадет под взгляд демона.
Хельга в белом и сиреневом плате с вышивкой, тонкой как иней, в кружевах, легких как морозный узор, и серебряной маске бродит где-то одна - там, где нет шумных толп, и не так громко раздается музыка. Там, где она проходит, в каналах плещутся тонкие иголочки льда. Гондолы раздвигают их крутыми бортами, словно шуршащую фольгу. Гондольеры окликают прекрасную сеньориту, приглашают прокатиться. А Ледяная Дева прячет не знающие холода пальцы в песцовую муфту и с усмешкой качает головой - нет, не хочу.
Сюзанна в компании каких-то приезжих ребят с гитарой уже травит армейские анекдоты и сама же громко над ними хохочет. Смех и вино плещутся по камням мостовой. Всяк веселится, как умеет.
В ярких и пестрых костюмах индуистов то там, то сям мелькают Уно и Раду. Суют всем встречным под нос нарисованный Дитрихом от руки портрет фюрера Каина и объясняют, что это их пропавший родственник, и что они ищут его уже почти год.
Каспар кружится по городу в ослепительно-алом плаще и смеется высоким женским голосом. Она - Актриса. Ему - весело. А маска - это лишнее, когда твое собственное лицо - лучшая маска на свете… А за Касси, то теряя ее, то встречая вновь, следует в пестром плаще из медных и золотых перьев Бальтазар со своею возлюбленной скрипкой - и нежная страстная мелодия плывет над волнами, над мостами и толпой, выше крыш домов, к небу…
А Теодор гуляет сам по себе.
Смотрит на мир сквозь прорези кошачьей маски, у которой ушки - как рожки.
Ало-золотые одежды окутывают его как языки пламени, и улыбка чеширского кота не сходит с его губ.
Иногда взбирается на высокие парапеты, или на перила мостов и начинает петь свои долгие песни, сочиняемые на ходу.
Наконец замечает сидящую на краю закрытого крышкой старого колодца маленькую девочку в зеленом платье, с крыльями как у феи. Приветственно машет ей когтистой лапой и усаживается рядом.
- Они до вечера из дому не выйдут, мне Веник рассказал. -, сообщает он с ленцой в голосе.
- Это ничего не меняет. В этом городе они ни никуда от меня не денутся. -, пожимает плечами та и по привычке тянется почесать его за ухом.
Змеебог не возражает, жмурится и мурлычет под ее ладонью.
А фея вдруг фыркает - ей в голову пришла неплохая идея, и она спешит поделиться ей с Теодором.
Тянет его за шею и долго шепчет на ухо.
А потом спрыгивает с края колодца и вприпрыжку убегает прочь, напевая:
- Черный месяц сквозь туман
Смотрит в море-океан,
Он с хвостатою косой
Ходит-бродит над водой
Раз-два-три-четыре-пять:
Солнце белое искать…
А Теодор встает чуть погодя, и отправляется следом за феей.
Сталкивается на площади с Мельхиором. Собирается его окликнуть, но передумывает.
Хмыкает только, и увлекаемый толпой прочь, заводит новую песню:
- … Слышишь, у нас с тобой будут кошки:
По две и по три, в каждом окошке…
Но слова быстро заглушает музыка недалекого оркестра.
А Мастер стоит соляным столбом, не видя и не слыша ничего вокруг, а на нем виснет нескладная косоглазая девица, и непонятно, плачет она или смеется.
Над Венецией сверкает ослепительное зимнее солнце…
10. Ara (Жертвенник).
Если долго смотреть в венецианское зеркало - увидишь стеклянного карлика.
Если долго гулять по набережной, улыбаясь незнакомым девушкам - к тебе придет русалка.
Если проснуться за час до рассвета, увидишь, как над городом летают крылатые львы и заглядывают в окна.
Если тебе посчастливится, узришь, как раз в сто лет из моря выйдет Морской Дракон, чтобы судить, казнить и миловать своих подданных.
Если не будешь прибирать на ночь длинные волосы, с золотой ладьи к тебе сойдет влюбчивый дух-суккуб.
Если будешь заигрывать магией, к тебе призовется демон.
Если спустишься в колодец в пятую пятницу от новолуния…
Если завяжешь в узел семь сорванных вслепую трав…
Если…
Но как найти Ангела, что смеется, прячась среди людей?
Как среди множества масок отыскать ту, единственную, что нужна тебе?
Остается ли надевший маску прежним, или же это совсем уже другой человек, не знакомый тебе?
И есть ли счет вопросам, которые приходят из века в век, когда город во власти маскарада?…
Музыка множится - скрипки и трубы.
Волны бьют о причал и из них поднимаются черные остовы свай.
Качаются лодки, плывут облака, дрожат перевернутые отражения домов.
Венеция уходит под воду…
Окончание в следующем посте:
www.diary.ru/~korolkova-taika/p100736486.htm#mo...