я не Мимокрокодил, я - Знакомыйпритащил. Рафаэль-убатарейщик
Жил когда-то старый князь, был у князя дом с крыльцом, ворота с кольцом, крепкие стены, высокие хоромы, челядь да холопы, поля да огороды, да шесть деревень, да сарай, да плетень. А вокруг на много верст лес до небес развернулся окрест.
Был у князя сын, княжич. Ходил весь, как месяц в серебре, аж сиял, а слушать никого не желал, на охоте день-деньской пропадал. И такой он был охотник до охоты, что сначала в округе медведей-кабанов всех извел, а потом и лисиц-волков перебил. А потом уж ни зайцев, ни косуль в лесах не осталось - одни белки да куропатки.
Ходит княжич по терему, хмур как дождь октябрьский, не шутит, не улыбается, все волком в лес смотрит. Вот ух истинно: охота пуще неволи! Наконец, не утерпел, не выдержал, велел лошадь седлать, снарядился, ни с кем не простился, и в лес ускакал – только кто его и видал.
В лесе солнце золотом по листьям разливается, по подлеску с щебетом птахи разлетаются, красота несказанная повсюду простирается, только княжич ее оком не видит, птичьих песен ухом не слышит. Одна мысль: хоть бы какую дичь повстречать! Хоть бы лань какую, казирогую, хоть бы лису какую завалящую, да хоть белочку…
Только подумал, глядь, метнулась по веткам черная белка, заскакала по кустам, замелькала хвостом, сердито зацокала… Пришпорил княжич коня, сорвал с плеча тугой лук – поплыл в глазах пеленой кровавый туман, лихой угар, сбилось в груди дыхание – и за белкой сквозь подлесок, в самую глушь погнал, все дальше и дальше…
Только к вечеру опомнился княжич, стал плутать в серых сумерках, а конь-то устал, а лес-то незнакомый, и холопов с собой нема: дороги спросить некого…
Уж стемнело совсем, когда выехал он вдруг на поляну неширокую. Над поляной месяц светит, вся трава в лунном серебре переливается, кругом в траве серые валуны лежат, и костер горит весело. А у костра сидит парень в алой циганской рубахе, в простой кожаной жилетке, на коленях кнут держит, хитро искоса глядит.
Подъехал к нему княжич подбочинясь, посмотрел свысока, и спрашивает:
- "Говори, холоп, кто таков? Цыган, аль пастух? "
- "Коль не пьян, так видишь, что не цыган." -, отвечает парень с усмешкою. - "А коли не остолоп, так видишь, что не холоп."
Взъярился княжич от таких слов, схватился за ногайку, да только не успел глазом моргнуть, а тот уж свой кнут размотал. Хлопнул раз – костер погас, а хлопнул второй – исчез с глаз долой. Сидит на месте его белка - не белка, хорь - не хорь: зверь вроде куницы черной, а ростом с добрую лошадь. Глаза у зверя янтарем алым светятся, вся пасть клыками ощерена. Говорит княжичу человеческим голосом:
- "Я Мысь Лесной, волкодлачий брательничек. А ты волк людской – всех зверей извел, за людей своих скоро примешься!"
У княжича душа в пятки, в глазах рябь, сердце листом осенним трепещет – про лук тугой и не вспомнил. А конь его на дыбы взвился, забил копытами, седока сбросил, и прочь унесся. Грянулся княжич оземь, и чует – не человек он больше: лапы волчьи с непривычки разъезжаются, куцый хвост на заду поджимается, вой-скулеж в зверье горло просится.
Ухватил тут его Мысь Лесной за загривье, и давай как щенка трепать, за ушь драть – только визг до небес стоит!
Треплет и приговаривает:
- "Не режь зверья больше, чем съесть сможешь! Не режь зверья больше, а то куцым будешь!"
Потрепал, потрепал, да и кинул снова оземь, так что, кажется и дух вон.
Очнулся княжич только поутру. Сам себя оглядывает: да нет, человек вроде, только во всем теле ломота, словно били чем, да в глазах темно. И лежит он на траве зеленой, у самой лесной опушки, а вокруг ни костра, ни камней, только конь его недалече мураву щиплет, да с неба солнышко припекает…
Вернулся княжич в отцовский терем, только стал с тех пор понур-невесел. Года не прожил, на чужбину уехал, и ни слуху, ни духу: Видать совсем загинул.
А старый князь потужил о нем, потужил, да и взял на воспитание девчонку-босоножку, сиротку, на крыльце найденку, светлую головку…
Но про то другой сказ.
Был у князя сын, княжич. Ходил весь, как месяц в серебре, аж сиял, а слушать никого не желал, на охоте день-деньской пропадал. И такой он был охотник до охоты, что сначала в округе медведей-кабанов всех извел, а потом и лисиц-волков перебил. А потом уж ни зайцев, ни косуль в лесах не осталось - одни белки да куропатки.
Ходит княжич по терему, хмур как дождь октябрьский, не шутит, не улыбается, все волком в лес смотрит. Вот ух истинно: охота пуще неволи! Наконец, не утерпел, не выдержал, велел лошадь седлать, снарядился, ни с кем не простился, и в лес ускакал – только кто его и видал.
В лесе солнце золотом по листьям разливается, по подлеску с щебетом птахи разлетаются, красота несказанная повсюду простирается, только княжич ее оком не видит, птичьих песен ухом не слышит. Одна мысль: хоть бы какую дичь повстречать! Хоть бы лань какую, казирогую, хоть бы лису какую завалящую, да хоть белочку…
Только подумал, глядь, метнулась по веткам черная белка, заскакала по кустам, замелькала хвостом, сердито зацокала… Пришпорил княжич коня, сорвал с плеча тугой лук – поплыл в глазах пеленой кровавый туман, лихой угар, сбилось в груди дыхание – и за белкой сквозь подлесок, в самую глушь погнал, все дальше и дальше…
Только к вечеру опомнился княжич, стал плутать в серых сумерках, а конь-то устал, а лес-то незнакомый, и холопов с собой нема: дороги спросить некого…
Уж стемнело совсем, когда выехал он вдруг на поляну неширокую. Над поляной месяц светит, вся трава в лунном серебре переливается, кругом в траве серые валуны лежат, и костер горит весело. А у костра сидит парень в алой циганской рубахе, в простой кожаной жилетке, на коленях кнут держит, хитро искоса глядит.
Подъехал к нему княжич подбочинясь, посмотрел свысока, и спрашивает:
- "Говори, холоп, кто таков? Цыган, аль пастух? "
- "Коль не пьян, так видишь, что не цыган." -, отвечает парень с усмешкою. - "А коли не остолоп, так видишь, что не холоп."
Взъярился княжич от таких слов, схватился за ногайку, да только не успел глазом моргнуть, а тот уж свой кнут размотал. Хлопнул раз – костер погас, а хлопнул второй – исчез с глаз долой. Сидит на месте его белка - не белка, хорь - не хорь: зверь вроде куницы черной, а ростом с добрую лошадь. Глаза у зверя янтарем алым светятся, вся пасть клыками ощерена. Говорит княжичу человеческим голосом:
- "Я Мысь Лесной, волкодлачий брательничек. А ты волк людской – всех зверей извел, за людей своих скоро примешься!"
У княжича душа в пятки, в глазах рябь, сердце листом осенним трепещет – про лук тугой и не вспомнил. А конь его на дыбы взвился, забил копытами, седока сбросил, и прочь унесся. Грянулся княжич оземь, и чует – не человек он больше: лапы волчьи с непривычки разъезжаются, куцый хвост на заду поджимается, вой-скулеж в зверье горло просится.
Ухватил тут его Мысь Лесной за загривье, и давай как щенка трепать, за ушь драть – только визг до небес стоит!
Треплет и приговаривает:
- "Не режь зверья больше, чем съесть сможешь! Не режь зверья больше, а то куцым будешь!"
Потрепал, потрепал, да и кинул снова оземь, так что, кажется и дух вон.
Очнулся княжич только поутру. Сам себя оглядывает: да нет, человек вроде, только во всем теле ломота, словно били чем, да в глазах темно. И лежит он на траве зеленой, у самой лесной опушки, а вокруг ни костра, ни камней, только конь его недалече мураву щиплет, да с неба солнышко припекает…
Вернулся княжич в отцовский терем, только стал с тех пор понур-невесел. Года не прожил, на чужбину уехал, и ни слуху, ни духу: Видать совсем загинул.
А старый князь потужил о нем, потужил, да и взял на воспитание девчонку-босоножку, сиротку, на крыльце найденку, светлую головку…
Но про то другой сказ.