я не Мимокрокодил, я - Знакомыйпритащил. Рафаэль-убатарейщик
Жил у темного леса, у сырого бора, дикой пущи, мужик в избушке. Промышлял себе на жизнь охотой, собирал орехи-коренья, ходил в город в кабачок, покупал табачок, травил байки за кружкой, возвращался в избушку. Тихо жил неприметно. Была у него собака Тявка и пес Чубырь, три хохлатки в клетушке, самострел на стенке, бражка в кадушке: вот и вся семья, другой даром ненужно.
Только раз бродил он по лесу, силки проверял, белок стрелял, как вдруг Тявка затявкала, залаял Чубырь. Зашуршали палые листья. И как выскочит из овражки рыжая волчиха, шерсть как на загривье вздыбит! Ему бы мимо пройти, зачуравшись, а он с самострела выстрелил! Хлюпнула стрела в худом волчьем боку, подкосились поджарые зверьи лапы, и свалилась та в овражку замертво. Слез мужик следом – не пропадать же шкуре, и видит: жмутся к мертвой волчихе три волченка. Скулят, топорщатся, а глаза дикие, круглые как пуговки.
Махнул рукой мужик на волчью шкуру – летняя, дурная – и поклал волчат в мешок. Думает: выращу таких же рыжих, а потом шкурки их городским простакам как лису продам! Стали жить у него рыжие волчата в той же клетушке, в лукошке. Сначала дичились, потом привязались. Смешные, пушистые, возятся друг с другом, ни на минуту не разлучаются. Одна беда: пес Чубырь, молчун косматый, на дух их не переносил. Как вылезут рыжие во двор на солнышке погреться, в пыли поваляться, рычал пес глухо и в конуру свою задом пятился, прятался, чуял недоброе…
Промелькнуло лето быстро, отшумела дождями осень, запорхал по небу первый снег. Стали к зиме волчата в самый раз – не велики еще, а мех как солнышко осеннее, чисто шелком блестит, а подшерсток – нежный пух.
Лихое дело не хитрое, долго ли…
Неделя, другая, и вот уже сидит мужик в избушке, у печки греется, бражкой балуется: по утру со свежими шкурками в город идти собирается. Вдруг заскулила Тявка под лавкой, завыл Чубырь во дворе, лаем-рыком залился, а по крыльцу чужие сапоги, снег сбивая, топнули. И входит в мужикову избушку сам Мысь Лесной, волкодлачий брательничек. Смотрит на мужика темным оком и молчит с улыбкой неласковой.
У мужика глаза на лоб, душа в пятки – хочет шевельнуться, да не может, хочет крикнуть, да язык отнялся. А волчьих шкурок связка вдруг по-живому заскулила, хвостами завиляла, и к Мысю Лесному поползла. Взял тот шкурки на руки, гладит бережно, и на мужика так смотрит, что хоть под печку хоронись по-прусачьи.
Постоял, посмотрел насмешливо, плюнул в жбан, развернулся и вышел вон. И шкурки с собой унес. И Тявка следом за ним в лес убежала.
А мужик до утра жу4ть свою вином-брагою заливал, пока не стали ему по всем углам морды волчьи чудиться. А поутру забрал добро свое нехитрое, отпустил с цепи Чубыря лохматого и в город подался: от леса подальше…
Только раз бродил он по лесу, силки проверял, белок стрелял, как вдруг Тявка затявкала, залаял Чубырь. Зашуршали палые листья. И как выскочит из овражки рыжая волчиха, шерсть как на загривье вздыбит! Ему бы мимо пройти, зачуравшись, а он с самострела выстрелил! Хлюпнула стрела в худом волчьем боку, подкосились поджарые зверьи лапы, и свалилась та в овражку замертво. Слез мужик следом – не пропадать же шкуре, и видит: жмутся к мертвой волчихе три волченка. Скулят, топорщатся, а глаза дикие, круглые как пуговки.
Махнул рукой мужик на волчью шкуру – летняя, дурная – и поклал волчат в мешок. Думает: выращу таких же рыжих, а потом шкурки их городским простакам как лису продам! Стали жить у него рыжие волчата в той же клетушке, в лукошке. Сначала дичились, потом привязались. Смешные, пушистые, возятся друг с другом, ни на минуту не разлучаются. Одна беда: пес Чубырь, молчун косматый, на дух их не переносил. Как вылезут рыжие во двор на солнышке погреться, в пыли поваляться, рычал пес глухо и в конуру свою задом пятился, прятался, чуял недоброе…
Промелькнуло лето быстро, отшумела дождями осень, запорхал по небу первый снег. Стали к зиме волчата в самый раз – не велики еще, а мех как солнышко осеннее, чисто шелком блестит, а подшерсток – нежный пух.
Лихое дело не хитрое, долго ли…
Неделя, другая, и вот уже сидит мужик в избушке, у печки греется, бражкой балуется: по утру со свежими шкурками в город идти собирается. Вдруг заскулила Тявка под лавкой, завыл Чубырь во дворе, лаем-рыком залился, а по крыльцу чужие сапоги, снег сбивая, топнули. И входит в мужикову избушку сам Мысь Лесной, волкодлачий брательничек. Смотрит на мужика темным оком и молчит с улыбкой неласковой.
У мужика глаза на лоб, душа в пятки – хочет шевельнуться, да не может, хочет крикнуть, да язык отнялся. А волчьих шкурок связка вдруг по-живому заскулила, хвостами завиляла, и к Мысю Лесному поползла. Взял тот шкурки на руки, гладит бережно, и на мужика так смотрит, что хоть под печку хоронись по-прусачьи.
Постоял, посмотрел насмешливо, плюнул в жбан, развернулся и вышел вон. И шкурки с собой унес. И Тявка следом за ним в лес убежала.
А мужик до утра жу4ть свою вином-брагою заливал, пока не стали ему по всем углам морды волчьи чудиться. А поутру забрал добро свое нехитрое, отпустил с цепи Чубыря лохматого и в город подался: от леса подальше…